Дима Гализин

Не думал, что придется писать о нем в прошедшем времени.

Димка обещал заехать ко мне в больницу на неделе, но сильно замотался. Он вообще в последнее время был ужасно занят, будто собирался успеть сразу все на свете. Не для себя успеть.

Наше время, и наш возраст таковы, что уже не делают уход кого-то из близких  неожиданным.  Мы внутренне, как пионеры, всегда готовы. Готовы к страшным известиям - друг о друге, да и сами вроде бы готовы предстать перед Всевышним. Хотя, как оказывается, не совсем готовы. Или совсем не готовы?

Март – неурочная пора потерь. А беда, как о ней не думай, приходит неожиданно.

Казалось, что Дима Гализин всегда был, и будет под рукой, стоит лишь набрать знакомый номер. Его последнее жилье было видно из окон моего офиса. Его жилье, мое прибежище.

В моменты, мягко говоря,  жизненных неурядиц я обращался к нему, как к доктору, приезжал, прилетал, как к другу. И не только я.

Для многих он был родным, в доску своим.

Сам факт его присутствия в жизни давал ощущение уюта, уверенности,   внутреннего тепла. А сейчас в образовавшейся прорехе гуляет ледяной сквозняк.

О чем говорить?

Слишком долго мы знали друг друга. Прикинул – ровно четверть века, с 82-го. А ведь и познакомились, будучи не мальчиками. Вспоминается ерунда. Из ерунды складывается жизнь.

                         По лесам я немало хаживал,

          Жил в палатках дырявых зимой.

          За Гализиным я ухаживал,

          И ухаживал он за мной.

          Мне с друзьями никак не спится,

          И с утра я сижу как сова

          Дайте, братья, опохмелиться,

          Голова блин как булава.

Он при жизни стал фольклорным элементом подмосковных лесов.

Сижу в малознакомой компании, надо блеснуть хоть чем-нибудь, кроме умения жрать водку, не морщась. Ни один анекдот не лезет в голову. Набираю Гализину, предварительно оповестив присутствующих, что у меня-а-а-а… есть уникальный дру-у-у-г… который в любое время суток…

- Алле! Дима? Расскажи последний анекдот, извини, старик, что уже полтретьего.

Дима матерится, но рассказывает подряд три анекдота. Сам ржет. Все понимает. Все счастливы.

Инициативный, компанейский, легкий на подъем (и на стакан, как все уважаемые люди), иногда излишне суетливый, Дима и в лесной, и в мирской жизни оставался Димой - в свои далеко за сорок. Романтик! Вот же он, рецепт вечной молодости! Не почтительное Дмитрий Дмитриевич, а уважительное Дим Димыч, или просто Дима – но не менее уважительно.        

Вы не поверите, но с импровизированного прощания на Троекуровском я вернулся почти в хорошем настроении. Ну не в хорошем, конечно. Печаль имеет право быть светлой.

Я увидел, что в неудобные сроки, спонтанно, ломая обывательский костяк выходного дня, едва услышав о случившемся, попрощаться  примчалось полсотни разных людей. Остальным просто не успели сообщить – слишком быстро все случилось.

Ждали долго, замерзли.  А  Гализин, гад, лежал,  и улыбался. Чувство юмора никогда не оставляло его.

Последние полгода он знал, что неизлечимо болен. Но боролся, упирался изо всех сил. И самоирония была для него определяющим качеством в борьбе - в этом весь Дима.

Прихожу к нему в больницу через день после того, как он узнал диагноз-приговор. Идет навстречу, бледный, улыбка вымученная.

Что ему сказать, не знаю. - Здаров! Что это ты здесь делаешь, заболел, что ли?  - Да, прихворнул, отвечает. Улыбается. Глаза пронзительно-голубые. Серьезного разговора не получается. Все шуточки, хаханьки. Объясняет, что делать с документами, бумагами, куда кому звонить, «в случае чего».

Оттягивал этот «случай», как мог. Вроде получалось, да и мы почти успокоились. Перевалили за новый год, отметили сорок семь. Он с головой ушел в новую работу, никому из коллег не сообщая, что практически живет инвалидом. Надорвался.

Те, кто знают Диму только по лесным шабашам, могут и не догадываться, что он умел быть совсем другим. Не пьяным шутом под парашютом. Как и все мы, такие самовлюбленные и непредсказуемые, талантливые и глубокие, Дима был неожиданно разноплановым.

Я видел его и жестким солдафоном, командовавшим сокурсниками во время военных сборов, и терпеливым инструктором, учившим чайника (меня) водить машину, и деловитым соискателем, защищавшим диссертацию, а потом лихо отмечавшим присвоение степени (ого-го!), и обаятельным участником телепередач, и строгим, но справедливым преподавателем, которого обожали студенты. И особенно студентки. А еще -  неутомимым Казановой, хе-хе. А еще – нежным, ранимым Ромео. Он умел скрывать тонкие чувства.

А еще он был крестным отцом моего ребенка. Образцовым крестным, надежным, любящим. У Димы не было своих детей, и он тянулся к чужим, как к родным. А они – к нему.

Когда он понял, что стал  инвалидом не понарошку,  заметил с философской грустью, что рад, что не женился, и не нарожал детей. «Иначе куда бы их сейчас пришлось пристраивать…».

Я никогда не слышал такой истовой радости от того, что Бог не дал  детей, и одновременно такой боли.

С такой же болью уже сутки пытаюсь осознать, что он уже ТАМ.

А еще Дима умел открыто, не стесняясь, радоваться мелочам.

На самом деле это не всем дано. Поэтому часто он выглядел простаком. Говорили, что Дима неудачник, карма, мол, подкачала. Действительно, многое в жизни не сложилось. Глянуть со стороны - ни семьи, ни детей, ни постоянного жилья. Он, как черешок, посаженный на чужом поле, так и не прижился в Москве. И оставался провинциалом - в лучшем смысле слова. И в последний путь отправился на родную курщину.

Диме повезло в другом: редко у кого к сорока семи годам остается такое количество друзей.

Его любили. И будут помнить - и все эти бесчисленные племянники-родственники-крестники,  и всевозможные коллеги-студенты-знакомые-собутыльники-друзья, то есть мы. Целая планета.

И знаю, что эти любовь и память навсегда останутся светлыми и улыбчивыми.

А еще думаю, что в иной жизни  - а она непременно существует  -  Дима будет счастливым, здоровым и богатым отцом семейства.

Просто обязан быть. Потому что заслужил.

С.Городенский

17.03.2007.